Время его пришло

Для широких зрительских масс имя Леонтьева, практически, неизвестно или мало что говорит людям. Тем важнее открытие, совершенное театром: и имени, и творческого литературного почерка и особенностей религиозного мировоззрения этого художника.

Крупные мыслители 19-го-начала 20-го веков не могли не дать оценку такому своеобразному явлению как Леонтьев. Именно, мыслители: потому что само мышление Леонтьева было совсем особенным, непохожим ни на чьё, вызывающим споры и даже протесты.

Часть из этих оценок и личностных характеристик Леонтьева «сильных века того», мы предоставляем нынешнему думающему читателю и зрителю, олицетворяющему «век сей».

К.М. Аггев, протоиерей, русский богослов (1868-1921)

Из работы «Человек и христианство (религиозно-антропологические воззрения К.Н. Леонтьева)»

«От человека, признавшего православие истинной религией, Леонтьев требует подчинения воли и разума учению Церкви. Сам он прошел этот путь смирения до конца, приняв незадолго до смерти тайный постриг. При этом Константину Николаевичу приходилось смирять «языческое» в себе и как личности, и как творцу (с разной степенью успеха). Если кратко сформулировать то положение, которое Леонтьев «разоблачал» в своей антропологии, то это будет знаменитое тертуллиановское: «душа человеческая есть по природе своей христианка». Но в этом он неожиданно сходится с Розановым, провозгласившим, что «душа человеческая есть по природе язычница», которая воспитывается к христианству только через некий трудный подвиг, пройдя через «тесную дверь бесчисленных отречений…»  Для Леонтьева, в отличие от Розанова, борьба с «языческим» в себе придавала христианству большую ценность…».

Д.С. Мережковский, русский писатель, религиозный философ (1865-1941)

Из статьи «Страшное дитя»

«Религиозная сущность России, по мнению Леонтьева, заключается в неразрывной связи самодержавия с православием. Православие — «христианство, дополненное и усовершенствованное», исправленное…

Вопреки правде, вопреки совести, разуму, всей человеческой природе, «насильственно должны мы верить в Бога».

Состояние почти ежеминутного несносного понуждения», мученичество и мучительство, истязание себя и других во славу Божью – «оно-то и есть, – заключает Леонтьев, – настоящее монашество», цвет православия, «исправленного христианства».

Теперь понятно, почему утверждается неразрывная связь самодержавия с православием.

Самодержавием осуществляется православие…

Самодержавие – самоистязание народа. Святые подвижники возлагают на себя железные вериги; святые народы – железное самовластие. Чем железнее, тем святее. «Будешь пасти их жезлом железным», – сказано в Откровении.

Самодержавие и есть этот жезл железный, которым пасутся народы…

Что возразить Леонтьеву?»

В.В. Розанов, русский религиозный философ (1856-1919)

Из книги «О Константине Леонтьеве»

«Он был один из самых нравственных людей на свете по личной доброте (заботы его о слугах), по общей грации души, по полному и редчайшему чистосердечию. Да и кто сам о себе говорит: «Я безнравственен»,— наверное всегда есть нравственнейший человек. «Он — Христов, он —- не лицемер». «Безнравственность» его относится совершенно очевидно только к любви, к разгулу, к «страстям»… «Ну, что же, все от Адама с Евой»… Философ и политик… Но «рожденный не в свой век». Леонтьев не прожил счастливую жизнь, зато он дал меланхолические, грустные, но изумительного совершенства литературные плоды. Торопиться не надо, время его придет»…

С.Н. Булгаков, философ, богослов, священник (1871-1944)

Из работы «Победитель – побежденный (Судьба К.Н. Леонтьева)»

 «В религиозности Леонтьева следует подчеркнуть особенно две черты: ее глубину и серьезность наряду с ее своеобразным колоритом. Он ковал свою религиозную личность, нещадно ее ломая во имя религиозной идеи. Православие стало для него личным подвигом, тяжелыми веригами, наложенными на порывистый ум и страстную волю, власяницею для усмирения похоти. И чем больнее врезались эти вериги, чем изнурительнее был подвиг, тем значительнее и подлиннее становилось его религиозное постижение».

Н.А. Бердяев, философ (1874 – 1948)

Из книги «Константин Леонтьев (Очерк из истории русской религиозной мысли)»

 «К. Леонтьев презирает не только болгар и сербов, но и русский народ. Он не верит в русский народ. Он верит лишь в византийскую идею. Ему дорога не Россия и не русский народ, не русская идея, а византийское православие и византийское самодержавие, дорог аристократизм, где бы он ни был. В известном смысле можно сказать, что К. Н. более «интернационалист» (если бы это скверное слово могло быть применено к благородным явлениям!), чем националист. Во всяком случае, национализм его был слишком своеобразен. Современную Россию К. Н. перестал любить, он любил прежнюю Россию. «Нынешняя Россия мне ужасно не нравится.

Я люблю Россию царя, монахов и попов, Россию красных рубашек и голубых сарафанов, Россию Кремля и проселочных дорог, благодушного деспотизма». Он любил в России лишь то, что прельщало его как красота и что создано было принудительным действием некоторых идей. «Избави Боже большинству русских дойти до того, до чего, шаг за шагом, дошли уже многие французы, то есть до привычки служить всякой Франции и всякую Францию любить!.. На что нам Россия не самодержавная и не православная?» Он спрашивает себя: «Боже, патриот ли я? Презираю ли или чту свою родину? И боюсь сказать: мне кажется, что я её люблю, как мать, и в то же время презираю, как пьяную, бесхарактерную до низости дуру». К. Н. любил Россию особенной любовью, не такой, какой любили славянофилы и традиционные наши националисты. Эта любовь не мешает ему говорить о России и русском народе самые горькие и беспощадные истины, от которых можно прийти в отчаяние и потерять всякую надежду на выполнение Россией её великой миссии. Мы создали великое государство; но в этом царстве почти нет своей государственности; нет таких своеобразных и на других влияющих своим примером внутренних политических отношений, какие были в языческом Риме, в Византии, в старой монархической Франции и в Великобритании».

Он разбивает иллюзии национального самообольщения более радикально, чем все западники, мыслившие поверхностно. Россия крепка и сильна исключительно инородными, а не своими собственными народными началами. «Нужна вера в дальнейшее и новое развитие византийского христианства, в плодотворность туранской (арийской, – Глас-клуб) примеси в нашу русскую кровь; отчасти и в православное intus-susceptio (принятие в себя, – Глас-клуб) властной и твердой немецкой крови». «Русская дисциплина, не свойственная всем другим славянам, есть не что иное, как продукт совокупного влияния начал, чуждых коренному славянству, начал византийского, татарского и немецкого. Может быть, в этом и есть значительная доля очень печальной для славянского самолюбия правды: дисциплина нашей Церкви происхождения вполне византийского; немцы до сих пор ещё учат нас порядку; а татарской крови, как известно, течет великое множество в жилах того дворянства русского, которое столько времени стояло во главе нации нашей… Быть может, кто знает, если бы не было всех этих влияний, то и всеславянское племя, и русский народ, в частности взятый, из буйного безначалия перешел бы легче всякого другого племени или нации в мирное безвластие, в организованную, легальную анархию». Эти печальные для русского самолюбия слова многим покажутся правдоподобными после опыта русской революции».

А.П. Чехов, писатель (1860-1904)

Из “Осколков московской жизни”

…Знающих людей в Москве очень мало; их можно по пальцам перечесть, но зато философов, мыслителей и новаторов не оберешься — чертова пропасть… Их так много, и так быстро они плодятся, что не сочтешь их никакими логарифмами, никакими статистиками. Бросишь камень — в философа попадешь; срывается на Кузнецком вывеска — мыслителя убивает. Философия их чисто московская, топорна, мутна, как Москва-река, белокаменного пошиба и в общем яйца выеденного не стоит. Их не слушают, не читают и знать не хотят. Надоели,  претензиозны и до безобразия скучны. Печать игнорирует их, но… увы! печать не всегда тактична. Один из наших доморощенных мыслителей, некий г. Леонтьев, сочинил сочинение «Новые христиане». В этом глубокомысленном трактате он силится задать Л. Толстому и Достоевскому и, отвергая любовь, взывает к страху и палке как к истинно русским и христианским идеалам. Вы читаете и чувствуете, что эта топорная, нескладная галиматья написана человеком вдохновенным (москвичи вообще все вдохновенны), но жутким, необразованным, грубым, глубоко прочувствовавшим палку… Что-то животное сквозит между строк в этой несчастной брошюрке. Редко кто читал, да и читать незачем этот продукт недомыслия. Напечатал г. Леонтьев, послал узаконенное число экземпляров и застыл. Он продает, и никто у него не покупает. Так бы и заглохла в достойном бесславии эта галиматья, засохла бы и исчезла, утопая в Лете, если бы не усердие… печати. Первый заговорил о ней В. Соловьев в «Руси». Эта популяризация тем более удивительна, что г. Леонтьев сильно нелюбим «Русью». На философию г. В. Соловьева двумя большими фельетонами откликнулся в «Новостях» г. Лесков… Нетактично, господа! Зачем давать жить тому, что по вашему же мнению мертворожденно? Теперь г. Леонтьев ломается: бурю поднял! Ах, господа, господа!

Вл. Соловьев, русский религиозный мыслитель (1853-1900)

Из статьи «Памяти Леонтьева

«”Для существования славян необходима мощь России”; “Для силы России необходим византизм”; “Тот, кто потрясает авторитет византизма, подкапывается, сам, быть может, и не понимая того, под основы Русского государства”; “Тот, кто воюет против византизма, воюет, сам не зная того, косвенно и против всего славянства…”; “Другого крепкого дисциплинирующего начала у славян разбросанных мы не видим. Нравится ли нам это или нет, худо ли византийское начало или хорошо оно, но оно единственный надежный якорь нашего, не только русского, но и всеславянского охранения” .

В этой политической философии религиозный элемент, очевидно, не имел того безусловного значения и не занимал того центрального места, какое принадлежало ему в личном чувстве автора, половину жизни мечтавшего о монашестве и осуществившего эту мечту незадолго до своей смерти. Такое раздвоение между простою субъективною религиозностью и объективным культурным идеалом смешанного характера с преобладанием мирских элементов отнимало всю силу у проповеди Леонтьева. Если я утверждаю (как это делал Леонтьев), что единственное существенное и важное есть отречение от мира и забота о душеспасении, а все остальное — суета сует и “частью тяжелое, частью очень сладкое, но, во всяком случае, скоро преходящее сновидение”, то как я могу тут же с убедительностью проповедовать такой идеал, в котором главное значение принадлежит этим суетным и “сонным” интересам? Идеал должен быть одноцентренным. Довольно того, что наша реальная жизнь и история разрываются разнородными и противоборствующими началами и интересами. Это есть лишь фактическое несовершенство, а назначение идеала не в том, чтобы воспроизводить такие несовершенства действительности, а в том, чтобы исправлять их. Если мы в свой высший идеал перенесем хаотическую сложность реальной жизни, ее раздробленность и ее компромиссы, то не будет ли такой идеал “обуявшею солью”, которую уже нечем осолить?»