Неистовая любовь Виссариона

Двадцатый век отличался тем, что с завидной периодичностью порождал громкие пророчества о гибели театра. Когда же донельзя развился кинематограф наверно, уже только ленивый, не поносил театр, не предрекал ему скорую смерть.

Но театр – «Жил! Жив! И будет жить!», – говоря словами одного классика. И, продолжая цитатой из другого – «К нему не зарастёт народная тропа!»

Театр – любим, и сегодняшний зритель тоже относится к театру неравнодушно. Это видно по заметно выросшему интересу ко всему, что предлагает сцена. О театре спорят, его хвалят, ругают, отрицают и признают. Каждый имеет свое мнение о театре и считает, что его впечатление самое правильное.

Но есть в истории театра такие его почитатели, чье суждение о театральном искусстве, преодолев века, осталось живым и попадающим в душу.

Неистовая любовь Виссариона
Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848)

(русский литературный критик)

…Театр! Театр! Каким магическим словом был ты для меня во время оно! Каким невыразимым очарованием потрясал ты тогда все струны души моей и какие дивные аккорды срывал ты с них!..

Так сильно было твое на меня влияние, что даже и теперь,- когда ты так обманул, так жестоко разочаровал меня,- даже и теперь этот еще неполный, но уже ярко освещенный амфитеатр и медленно собирающаяся в него толпа, эти нескладные звуки настроиваемых инструментов, даже и теперь все это заставляет трепетать мое сердце как бы от предчувствия какого-то великого таинства, как бы от ожидания какого-то великого чуда, сейчас готового совершиться перед моими глазами…

А тогда!.. Вот, с последним ударом смычка, быстро взвилась таинственная занавесь, сквозь которую тщетно рвался нетерпеливый взор мой, чтоб скорее увидеть скрывающийся за нею волшебный мир, где люди так не похожи на обыкновенных людей, где они или так невыразимо добры, или такие ужасные злодеи, и где женщины так обаятельно, так неотразимо хороши, что, казалось, за один взгляд каждой из них отдал бы тысячу жизней!.. Сердце бьется редко и глухо, дыхание замерло на устах,- и на волшебной сцене все так чудесно, так полно очарования; молодое, неискушенное чувство так всем довольно, и – боже мой! – с какою полнотою в душе выходишь, бывало, из театра, сколько впечатлений выносишь из него!..

Даже и днем, если случится пройти мимо безобразного и неопрятного театра в губернском городе,- с каким благоговейным чувством смотришь, бывало, на этот “великолепный” храм искусства,- снять перед ним шапку как-то стыдно при людях, а остаться с покрытой головою казалось непростительною дерзостью.

В каждом актере я думал видеть существо высшее и счастливое – жреца высокого искусства, служению которого он предан бескорыстно и усердно и служением которому он счастлив… Ему – думал я – улыбается слава, ему гремят рукоплескания; он, словно чародей какой-нибудь, мановением руки, взором, звуком голоса, по воле своей, заставляет и плакать и смеяться послушную ему толпу; он возбуждает в ней благородные чувства, высокие помыслы; он рождает в ней любовь к добру и отвращение от зла… Велико его призвание, высок его подвиг,- и как ему не смотреть с благоговейным уважением и на искусство, которому он служит, и на самого себя, которого возвышает служение искусству…

Сделаться актером – значило для меня сделаться великим человеком,- и я чуть было в самом деле не сделался им,- то есть актером, а не великим человеком… Мечты ребенка! Я и не подозревал тогда, что часть этих актеров была не служителем, а илотом искусства, другая часть прикована была к театру, как чиновник к канцелярии, как сиделец к магазину… Мне и в голову не входило, что у этих людей не было никакого понятия об искусстве и что они знали только ремесло, одни находя его более, другие менее тяжким и скучным… Все это я узнал уже после, расставшись с губернским балаганом, который я добродушно принимал за театр, и познакомившись с столичными… театрами, с вашего позволения… И я увидел их и, разумеется, на первый раз был еще больше очарован неотступным идолом души моей – театром… Но дух движется, растет и мужает, фантазия опережает действительность; вступающий в права свои разум горделиво оставляет за собою и опыт, и рассудок, и возможность; в душе возникают неясные идеалы, и духи лучшего мира незримо, но слышимо летают вокруг вас и манят за собою в лучшую сторону, в лучший мир…

Чудесный мир! в нем было мне так хорошо, так привольно; сердце билось двойным бытием; внутреннему взору виделись вереницы светлых духов любви и блаженства,- и мне недоставало только груди, другой души, души нежной и любящей, как душа прекрасной женщины, которой передал бы я мои дивные видения,- и я живее чувствовал тоску одиночества, сильнее томился жаждою любви и сочувствия… на сцене говорили, ходили, пели, размахивали руками, публика зевала и хлопала, смеялась и шикала, восторгалась и скучала,- а я, не глядя, глядел вдаль, окруженный моими магнетическими ясновидениями, и выходил из театра, не помня, что в нем делалось, но довольный, страстно блаженный моими мечтами, моим тоскливым порыванием в светлый мир искусства истинного и высокого…

… И мнилось моему разгоряченному воображению, что окружающая меня толпа велика, как художник, которому рукоплещет она, что понимает она искусство и что полна она таинственной думы, как лес, как море… И был я убежден, что увидел в театре все, что может театр показать и чего можно от театра требовать…

Но всякому очарованию бывает конец – моему был тоже. Сперва я начал замечать, что всегда вижу одно только лицо шекспировской драмы, но ни других лиц, ни самой драмы не вижу, и что когда сходит со сцены главное лицо, то все на ней темнеет, тускнет, умирает и томится, становится так пошло, так скучно, теряет всякий смысл. И скоро я убедился, что хотя бы силы главного актера равнялись силам древнего Атланта, все же ему одному не поддержать на своих плечах громадного здания шекспировской драмы.

Потом я сообразил, что этот актер не только не всегда одинаково хорош в целой своей роли, но иногда бывает постоянно дурен в ней; что он велик только минутами, которыми обязан своей волканической натуре и наитию бурного вдохновения; и что высокая образованность и трудное, долговременное изучение тайн искусства не научили его владеть своими огромными средствами и повелевать своим огненным вдохновением…

Наконец, понял я и то, что если этой рукоплещущей толпе и доступны мгновения, в которые она невольно покоряется вдохновению артиста, зато эти вспышки совершенно бессознательны, и что те же самые рукоплескания готовы у ней и на молниеносные проблески истинного вдохновения и на гаерские выходки посредственности, смелой на эффекты и умеющей приноровляться к вульгарным требованиям толпы…  Мне стало и досадно и больно…

Впервые напечатано в книге “Физиология Петербурга»,
составленной из трудов русских литераторов, под редакцией Н. Некрасова.
СПб., 1845.