Константин Леонтьев — Pro et Contra

Театр «Глас» обратился к творчеству К.Н. Леонтьева – литератора сколь малоизвестного для широкого читательского круга, столь и неожиданно мощного при внимательном знакомстве с его творчеством.

Русский дипломат, мыслитель религиозного направления, философ, писатель, литературный критик, драматург, публицист – в Леонтьеве счастливо совпали многие разносторонние таланты.

Леонтьев был великий мастер словесного искусства, утонченный, изящный прозаик, одаренный безупречным вкусом Леонтьев нисколько не состарился как писатель, по своему мировоззрению он стоит гораздо ближе к нашей эпохе, чем многие современники.

Константин Леонтьев интересен и по своей яркой и разнообразной, кипучей и полной переворотов, необычайно богатой внешним и внутренним содержанием жизни, и по столь многогранному и сложному и в то же время столь цельному и простому в своей основе миросозерцанию, и по особенностям своего оригинального и смелого, полного несокрушимой силы и тонкой, нежной грации литературного таланта, и по своеобразию своей литературной судьбы.

Происходя из старого, но уже несколько обедневшего дворянского рода, родился он 18 января 1831 года в родовом имении отца селе Кудинове, Калужской губернии, Мещовского уезда.

Он был самым младшим, последним ребенком у своей матери, и притом – как рассказывал друзьям сам – не был ею доношен, родившись не девяти, а всего семи месяцев, «как Владимир Соловьев», – прибавлял он. Опасаясь за его жизнь, его в первые дни после его рождения подвешивали, завернув в заячью шкурку, к потолку бани, пока он не окреп.

Первоначальное домашнее воспитание получил он под руководством своей матери Феодосии Петровны, урожденной Карабановой, отлично кончившей курс в петроградском Екатерининском институте и лично известной императрице Марии Федоровне. Поступив затем в кадетский корпус, он вскоре перевелся из него в Калужскую гимназию (в 1841 г.). По окончании в ней курса поступил в 1849 году в ярославский Демидовский лицей, но там тогда, как он говорил впоследствии, «так мало занимались», что он «испугался и соскучился» и среди зимы того же года перешел на медицинский факультет Московского университета, поселившись в доме своих московских родственников.

За год до полного окончания университетского курса он в числе нескольких других студентов выразил желание, по случаю начала Крымской кампании, поступить на военно-медицинскую службу и, сдав экзамен на степень лекаря (в мае 1854 г.), отправился в Крым военным врачом. Но деятельность его в качестве доктора продолжалась всего семь лет (1854-1861); сначала он состоял врачом Белевского егерского полка, затем младшим ординатором Керчь-Еникальского и Феодосийского военных госпиталей и наконец, по окончании военных действий, сельским и домашним доктором в нижегородском имении барона Д.Г. Розена.

В начале шестидесятых годов К. Н. Леонтьев меняет поприще медика на поприще дипломата, занимая в течение десяти лет (1863-1873) должности сначала секретаря консульства на острове Крит, затем управляющего консульством в Адрианополе, вице-консула в Тульче и, наконец, консула в Янине и Салониках.

В 1871 г. Леонтьев серьезно заболевает, считает себя умирающим. Выздоровление повлекло за собой духовный переворот. По его собственным словам, Леонтьев «стал бояться бога и церкви…», «захотел подчиниться какой-то высшей деснице». Желая отметить новый рубеж своей жизни, Леонтьев «в жертву богу» сжигает рукопись романа «Река времен», в котором хотел изобразить русскую жизнь с 1811 по 1862 г. В 1871 г. он дважды посещает Афон, где пытается постричься в монахи (в пострижении было отказано). В 1873 г. – уходит со службы, пренебрегая выгодной дипломатической карьерой, а в 1874 г. навсегда покидает Восток.

Выйдя в отставку, он с 1873 г. жил то помещиком на родине, в своем поэтическом Кудинове, то послушником Николо-Угрешского монастыря, близ Москвы, то в Варшаве помощником редактора газеты «Варшавский дневник», а с 1881 г. вновь поступает на службу и поселяется в Москве уже цензором Московского цензурного комитета.

В 1887 г. К.Н. Леонтьев окончательно вышел в отставку и поселился полупомещиком, полумонахом в Оптиной Пустыни, сняв у монастыря в аренду отдельный дом с садом у самой монастырской стены.

Летом 1891 г. он с благословения известного оптинского старца о. Амвросия, под духовным руководством которого находился до самой его смерти, принял в Оптиной Пустыни тайный постриг с именем Климента и в конце августа того же года переехал в Сергиев Посад, в Новую Лаврскую гостиницу, где 12 ноября того же 1891 г. скончался и похоронен близ Троицкой лавры, в Гефсиманском скиту, на кладбище у церкви Черниговской Божией Матери.

***

Писать К.Н. Леонтьев начал очень рано. Еще будучи студентом, он принес на просмотр самому знаменитому писателю того времени И.С. Тургеневу свои первые опыты. Тургенев отнесся к начинающему писателю в высшей степени внимательно и любезно, ободрением своим и похвалой окрылив первые его литературные шаги. Но первые студенческие произведения Леонтьева – драматическая пьеса «Женитьба по любви» (1851) и первые главы повести “Булавинский завод” (1852), предназначенные для петроградских журналов “Современник” и “Отечественные записки”, были запрещены цензурой и не вышли в свет. Первым произведением его, появившимся в печати, была повесть «Благодарность», в рукописи носившая название «Немцы». Напечатана она была в 1854 г. в «Московских ведомостях». Литературным восприемником ее при появлении в печати был редактор «Московских ведомостей» M.H. Катков, отнесшийся к юному автору с не меньшим вниманием и любезностью, чем И.С. Тургенев, и, как рассказывал мне впоследствии Леонтьев, в знак особого поощрения и трогательной ласки сам вынесший ему первый литературный гонорар его в простом нитяном кошельке, наполненном золотом.

К.Н. Леонтьев блестяще оправдал надежды своих литературных восприемников – и знаменитого романиста, и знаменитого публициста, став крупным и в высшей степени своеобразным писателем и в той и в другой области.

Особенным своеобразием и красотой в области беллетристики отличаются его повести и рассказы из жизни на Востоке, печатавшиеся преимущественно в «Русском вестнике» M.H. Каткова и затем вышедшие отдельно в трех томах под общим заглавием «Из жизни христиан в Турции» (М., 1876). Центральное место среди них по удивительной художественности, мастерству душевного анализа, необыкновенно тонкой, филигранной работе и прекрасному, кристально чистому языку занимают «Воспоминания загорского грека Одиссея Полихрониадеса».

Как публицист и писатель в области религиозно-философской мысли К.Н. Леонтьев необычайно оригинален, самобытен и смел. Большинство статей его этого рода вошли в сборник, названный им «Восток, Россия и славянство» (М., 1885–1886. Два тома). Наиболее крупная и по значению и по размерам статья этого сборника – «Византизм и славянство”.

Совершенно особое место среди сочинений К.Н. Леонтьева занимает напечатанная первоначально в «Русском вестнике» (1879) и затем изданная отдельной брошюрой своеобразная статья биографического характера «Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной Пустыни», замечательная по тонкости и глубине анализа человеческой души вообще и монашеской в особенности.
Из других, напечатанных предварительно в периодических изданиях статей его, вышли при его жизни отдельными изданиями следующие небольшие, но очень характерные для его миросозерцания брошюры: «Как надо понимать сближение с народом?», «Наши новые христиане — Ф. М. Достоевский и гр. Л. Н. Толстой» и «Наша национальная политика как орудие всемирной революции».
В 1912 г., т. е. по прошествии уже более 20 лет после его смерти, вышла отдельной книгой очень интересная и ценная критическая статья его «О романах гр. Л. Н. Толстого», напечатанная им ранее в «Русском вестнике» (1890 г.) и представляющая удивительно своеобразный и тонкий разбор романов «Война и мир» и «Анна Каренина».

Очень интересны и ценны напечатанные в 1912 г. «Богословским вестником» «Письма с Афона» К.Н. Леонтьева, раньше много лет остававшиеся погребенными в архиве редакции.

С того же 1912 г. стало, выходить «Собрание сочинений» К.Н. Леонтьева, задуманное в 12 томах. Вышло 9 томов, но печатание 10-го приостановилось, наложен арест, и неизвестно, когда он будет снят.

Вообще литературная судьба К.Н. Леонтьева своеобразна и трагична. У него были при жизни восторженные поклонники, есть и теперь небольшие кружки горячих почитателей, ставящих его очень высоко; но большая публика, широкие круги читателей не знали его при жизни, не знают и теперь, не имеют о нем никакого понятия. Объясняется это прежде всего тем, что он бесстрашно и непреклонно плыл «против течения», шел против господствовавшего в его время «духа века», за которым шла современная ему толпа. Часть противников его не понимала его – до того ей речи его казались странными и дикими; другая же часть, более понятливая, намеренно предпочитала не раз уже испытанную предательскую тактику замалчивания слишком рискованному с таким сильным, как он, противником, активному отпору, открытому, честному бою с поднятым забралом. К тому же он был слишком своеобразен и самобытен, слишком, как говорится, «на свой салтык», чтобы примыкать к какому-либо хоть сколько-нибудь видному направлению, хоть сколько-нибудь влиятельной партии, чтобы иметь в них поддержку. На него все как-то покашивались, даже из людей родственных и близких ему по убеждениям, пугаясь его необычной порой смелости и кажущейся парадоксальности.

После смерти его, разговоры о нем в печати стали как будто более частыми, но зато, к сожалению, нередко и довольно вздорными: о мертвом можно говорить что угодно, рядить его в какие угодно перья – отпора не встретишь. Пронеслось и стало даже как будто утверждаться сближение его с Ницше; название его «русским Ницше». Этим, кажется, по старому холопству нашему пред Европой, думали сделать ему даже большой комплимент.

Но большой ли это комплимент или большая обида, а большой интерес к К. Н. Леонтьеву в широких слоях русской читающей публики это вызвать, во всяком случае, могло; не могло, следовательно, создать и спрос на его сочинения и познакомить, наконец, русского читателя с настоящим К.Н. Леонтьевым, с таким, каким он был на самом деле, а не с таким, каким его стали изображать его новые толкователи.

К сожалению, очень долго такого знакомства с сочинениями К.Н. Леонтьева быть не могло, потому что… достать их было почти невозможно: они были библиографической редкостью. Их давно следовало бы переиздать, но у наследников его не было средств, а издателей не находилось…

Удивительное, право, дело: на издание всевозможной вредной или совершенно бесполезной умственной трухи и нередко многотомного литературного хлама, засоряющего наш книжный рынок, издателей у нас сколько угодно, а на издание сочинений одного из самых даровитых и своеобразных наших писателей издателей у нас нет! И добродушная читающая публика наша читает и почитывает предлагаемый ей в изобилии литературный хлам, до пресыщения зачитываясь пресловутым европейцем Ницше, в сотнях тысяч экземпляров выброшенным на русский книжный рынок в едва грамотных и совершенно безграмотных переводах – имя и сочинения его навязли у нее в зубах, а сочинений одного из величайших и оригинальнейших выразителей самобытной русской культурной мысли К. Леонтьева, она не читает, не знает и не может знать – их нет в продаже; самого имени его среди нее почти никто не знает…

Странное положение, удивительно своеобразная, трагическая литературная судьба!

Александр Александров

***

Если выписать афористические высказывания о Константине Николаевиче Леонтьеве, предстанет фигура столь грандиозная, что, право, не с кем сравнить ее… Нечто богоподобное проступит в ней. А слово «гениальность», постоянно мелькающее в применении к ней, покажется даже слишком лирическим, частным, камерным. Ибо он, похоже, не просто гениален: ведь и среди гениев есть свои масштабы – так, гениальный Есенин, к примеру, не равен в гении Пушкину… ВЕЛИКИЙ ЛЕОНТЬЕВ, – напрашивается тут.

«Его имя в обществе если известно, то понаслышке, а не по чтению»; «Нет явления более сложного, чем К. Леонтьев…»; «В душе его было окно, откуда открывалась бесконечность»; «Диктатор без диктатуры»; «Блестящий ум…»; «Блестящий и пародоксальный»; «Чистая жемчужина, в своей Оптиной пустыни»; «Явление христианина-эстета и романтика, жестокого и мрачного»; «Ницшеанец до Ницше»; «Русский Ницше»; «Петрарки проваливаются в сравнении с этим калужским помещиком»; «Националист»; «Разочарованный славянофил»; «Великий освободитель»; «Он был какою-то бурей»; «Чародей»; «Чарующее впечатление»; «Мы имели перед собой черного-черного монаха, в куколе до облаков, с посохом в версту, который дико и свирепо… начинал дубасить этим посохом по голове либерала…»; «Вопиявший в пустыне»; «Нерусский художник»; «Демонист»; «Мракобесец»; «Язычник»; «Католик по духу»; «Человек пустыни»; «Конь без узды»; «Одинокая и единственная в своем роде душа»; «Великий ум и великий темперамент…».

Пожалуй, всё это (сказанное о Леонтьеве) – умещается во впечатлении о нём Розанова: «С Леонтьевым чувствовалось, что вступаешь в мать-кормилицу, широкую степь, во что-то дикое и царственное, где или голову положить, или царский венец взять».

Из этой мозаики восхищения и гнева, изумления и священного ужаса, – вырастает действительно нечто мистическое, головокружительное… Воистину: не человек – легенда.